Новости и обзоры событий культурного Белгорода

Кантовский закон в переложении для русской деревни

8 февраля на сцене белгородского авторского независимого театра «Спичка» свой спектакль «51-я зима Нафанаила Вилкина» по пьесе Лоры Белоиван представили выпускники ГИТИСа режиссер Алексей Андросов и артисты Алексей Сусов и Сослан Коцлов.

В аннотациях к старым книгам часто читаешь: «Произведеие знакомит нас с нашим современником, со сложным моральным выбором, перед которым он оказывается…» И невольно задумываешься: а сегодня кто-нибудь о современниках рассказывает? Без фантазий, иллюзий и постмодернистских игр, а просто и честно о том, чем и зачем он… вернее, мы живем. Боюсь, мы и сами не понимаем, как нам это нужно.

И вдруг оказывается: такие авторы есть. Их язык — не чеховский и не пушкинский, и Лихачев с людьми о людях так не говорил бы. Новая манера речи резковата, грубовата даже, но не для эпатажа, а потому что люди вокруг таковы — вместе с жизненными ценностями сместились для них и вербальные.

Пьеса Лоры Белоиван «Пятьдесят первая зима Нафанаила Вилкина» — это новая деревенская проза, а впрочем, и не проза даже, а переложение всей несуразицы нынешней жизни на поэтический в гоголевском смысле лад. Герой — обычный деревенский мужик, оставшийся без работы, когда закрыли близлежащую шахту, и без ориентиров, потому что слишком быстро и слишком разительно изменилось всё в понятной раньше жизни.

И видимо, нужен был в этой пьесе мужской противовес авторской женской зоркости: ироничный с налетом цинизма (что всегда подкупает) взгляд режиссера, душевная щедрость актера-рассказчика и неровно дышащая в руках музыканта осетинская гармоника. Так сложился подлинно мужской и очень своевременный монолог. Да, актеров на сцене двое, но они — ипостаси одного героя. Одного не меняющегося веками русского мужика — на таких, говорят, земля держится.

Что еще о нем расскажешь? Зовут Нафанаилом, и само это имя — из пограничья между далеким богом и привычной хтонью, в котором находится герой. Так звали одного из библейских апостолов — Нафанаил, Варфоломей, «данный Богом». В русской традиции нам привычнее другое упоминание — отрока Варфоломея, ставшего в монашестве Сергием. Для художника Нестерова, посвятившего преподобному Сергию Радонежскому целый цикл работ, отрок, причастившийся знанию, был символом надежды на возрождение русской духовности. На то, чего сейчас — еще? уже? — нет. Случайна ли эта параллель для автора?

Но бог — всегда где-то там. Простой человек говорит с ним как с давним знакомым, но лишний раз старается не тревожить: куда уж ему, с маленькими его делами, до всевышнего. Вот домовые — и привычнее, и даже приручённее (давно, ещё пращурами, — это мы в минувшем веке и в городах забыли). Ну помните: старый Нафаня в «Домовенке Кузе»? Неспроста ведь тёзка героя. Вот и выходит, что он — и не с богом, и не с чертом, а на грешной Руси в безвременье. Зачем живёт и куда?

Да всего-то рассказывает свою историю — доверчиво, открыто, любому, кто слушает, и так, будто это летопись: с героическим, шутовским, лирическим, с побасенками и сказами — и правда, и выдумка. Вот этот самый деревенский мужик с широченными плечами, слегка растерянным взглядом и ручищами, которыми свой дом не то что построить — он его перенести через долы и горы может. Было бы зачем. Внутри каждого такого есть лирический герой, альтер эго, о котором сами себе они не признАются (мол, такое только бабам выдумывать), но на которого осторожно посматривают, ждут его одобрения. А лирический — всегда изящный, немного нервный и взгляд у него с поволокой — врубелевский такой, чуть мятежный и задумчивый.

Нафанаил — вот он: в трениках, майке, кедах, дурацких каких-то носках, сидит, держась за колени, чтобы, чуть что, подхватиться и приняться за дело. В нем и хитрости нет, одна прямота — тихая такая, крепкая, иногда с усмешкой, с житейским лукавством и сметкой. И без тени притворства. А рядом — в костюме, с бабочкой, с аккордеоном он, лирический. Не собеседник даже, а так, немой цензор.

Музыка внутри у героя — тоже из-за него. Конечно, не звуковые галлюцинации Шумана и не музыка, мучившая в детстве Чайковского, а знакомые обрывки, которые всегда сами по себе живут в памяти. Впрочем, того же толка: мироздание толкается в разум, и неизвестно, где дурдом основательнее — внутри или снаружи.

Остается только держаться за свою землю, за что-то такое… кантовское, к которому разве что приходишь не через книжки: звёздный простор от бормотухи, межзвёздный вакуум бытия и закон несгибаемой человечности внутри. Отсюда и детский поиск небывалого, и взрослая тоска по мечте: нафанаилам надо жить для чего-то большего, отправляться в путь и после возвращаться в родную деревню, где даже на погосте — все свои.

Да и женщина, которую хочет видеть рядом герой, — тот же рахат-лукум из детства, Медной горы хозяйка, недостижимая сказочная дева, ради которой ничего не убоишься. Такие люди — соль земли (её богатство, пот и слёзы), былинные герои, оставшиеся не у дел. Хочется верить, что пока. Это-то всё сдюжат.

Вся русская литература — о них: и ладно написанная, и с крепким словцом, как у Белоиван. Современные пьесы ведь главным образом не «о чём», они — «о ком». О моём современнике, человеке, о котором я так хотела слышать и знать. Чем он живёт? Господи, да как он вообще, милый мой, живёт?! Время без героя, время-ожидание, время безмолвных надежд.