Новости и обзоры событий культурного Белгорода

Судьбы красные, белые, черные

26 и 27 апреля в белгородском авторском драматическом театре «Спичка» прошли премьерные показы иммерсивной драмы «Чехов души моей» в постановке Оксаны Половинкиной.

«Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом», — сколько бы ни слышала эти строки, представляю дивных, древних, давно вымерших существ.

Сколько бы ни возвращалась к пьесам Чехова, чувствую острую боль исчезающего мира дворянских гнезд: обитатели их исчезнут, время их пройдет, а нам останутся призрачное эхо и мораль, сопряженная с неясными уже реалиями.

Но театр — это искусство оживлять, возвращать забытое вневременное, смотреть через множественные отражения на самих себя, какими мы могли бы быть тогда и теперь.

В минувшие выходные в авторском театре «Спичка» прошла двойная премьера спектакля «Чехов души моей» — пяти монологов героинь чеховских пьес, объединенных тоской по любви и человечности. Но пять, по сути, моноспектаклей, сыгранные десятью актрисами, — это уже два разных спектакля, два разных прочтения Чехова в схожих декорациях и костюмах. Голоса у героинь оказываются разными, и боль у каждой — своя.

Когда смотришь в первый раз, испытываешь напряжение от смены локаций, от ударов светом и звуком, от произведенной режиссером деконструкции Чехова.

Это шокирует и немного пугает: отчаяние совсем не похожих друг на друга женщин, назначенные для каждой цвета, выдираемые ими корни, свои и чужие, и нездоровые, несчастливые любови, и невозможность вырваться из петли, затянутой ими самими или обстоятельствами, которые всегда вне.

Только прически, схожие у всех героинь, отсылают к изначальному времени действия. Всё прочее — уже наш мир. Из чеховской материи берутся нити — белые, красные, черные — и, почти не смешиваясь, становятся облачением современности.

Режиссер, анализируя авторскую драматургию, выбирает из нее неявное и неожиданное, и, пересобирая пьесы в один спектакль, запускает чеховский механизм с такой силой, что становится и страшно, и горько, и отчаянно хочется жить не так.

Если говорить именно о цветовом решении, то первые пять монологов — это болезненно белый (Екатерина Спиридонова / Наталья Ивановна, «Три сестры»), на грани нервного срыва искрящийся черный (Светлана Макуева / Аркадина, «Чайка»), чёрный, угасающий на белом (Елена Хорошилова / Анна Петровна, «Иванов»), живой красный под невинным и вынужденным белым (Арина Толдинова / Соня, «Дядя Ваня») и нечистый, неопрятный белый, сгорающий свечой (Галина Ким / Раневская, «Вишневый сад»).

Пять других героинь, заключенные в те же одежды и то же пространство, — другие.

Белый Натальи Ивановны (Елен Эргашева) отдает желтизной задохнувшегося в шкафу белья. Чернота Аркадиной (Диана Ефимова) сверкает опасно и сдержанно. Анна Петровна (Ольга Расторгуева) кажется углем, в котором спрятанный живой огонь куда сильнее, чем сыгранный Аркадиной. Красный Сони (Виктории Остапенко) не дрожит беспокойно и неуверенно, а полнокровен, и снаружи она кипенно бела. А Раневская (Марина Решетняк) — бела, как молочная жемчужина, живая, подверженная болезням и умиранию, но матово отсвечивающая от удовольствия.

Героини произносят почти (!) одинаковые слова, а слышатся они по-разному: одно исчезает, выявляется другое. Не могу сказать, определено это только органикой актрис, режиссерским открытием или разной моей как зрителя готовностью к текстам, но второй «Чехов души моей» оказался не таким жёстким, бархатистым даже и куда более болезненным.

В этом не было противоречия: спектакли дополнили друг друга. Первый состав — на грани истерики, до дребезжания струн, с нотой протеста. Второй — рассудочнее, заземлённее, а героини сдержаннее, но тем горше было наблюдать за их судьбами, и все пять показались мне старше своих сестер из первого спектакля.

Только на втором представлении я поняла, что героиням присущи не столько отдельные цвета, сколько их двуслойность: Соня, красная, как спелое крепкое яблоко, облачается самой жизнью в белое, и Анна Петровна, окольцованная, но непокорная черная птица, как в кокон, пытается окуклиться в белой простыне, чтобы переродиться.

У белотелой, в белое и невесомое, как цветущий вишневый сад, облачённой Раневской туфли чёрные — постоит ещё немного на родной земле и увязнет, корни пустит, потому бежит. Даже одна из зажженных ею свечей в усадебном доме — черна. И у Натальи Ивановны кимоно белое, а перчатки, в которых она выдергивает всё привычное из его почвы, — чёрные. А уж Аркадина: ослепительно черна, а туфли кроваво-красные, ими она топчет живое.

Две темы в постановке оказались сквозными: деревья и дети. Первые — продаваемые, вырубаемые женщинами, насаждаемые мужчинами, вторые — брошенные игрушки, пытающиеся выжить и несмотря ни на что любить.

Первый монолог в спектакле — Натальи Ивановны, второстепенной фигуры из «Трех сестер». Дети для неё — картинка, приложение к статусу. В исполнении Екатерины Спиридоновой она представляется мещаночкой, которая пытается одновременно подладиться под общество, в которое вошла, вживиться в него, но общество самим его укладом отторгает чуждую фигуру, и отсюда её злость и неврастения. Оттого так демонстративно выдергивает она растения из аккуратных горшочков, оттого скалится, пытаясь сымитировать «статус», неестественной улыбкой.

Другая Н.И., Елены Эргашевой, — эталон мещанской пошлости: ей атмосфера в доме Прозоровых чужда, а она ее выкорчевывает тупо и бесстрастно. И растения из горшков вытаскивает с корнями так же, между делом, не расходуя мыслей и сердца. Она бедна содержанием, чего, в отличие от Н. И. Екатерины Спиридоновой, не осознает. В этом своя трагедия: в соприродной ей среде такая Наталья Ивановна могла стать приятным простым существом, а оказалась сомом, сжирающим целую семью.

Второй появляется на сцене Аркадина. Мне подумалось, что было и в ней когда-то чаячье, вольное, верное простору. Потому она так ревнует Тригорина к Нине, что и сама была когда-то такой девочкой — несущей в себе мечту, чистой.

И отсюда её нынешние злость, избыточная игривость, ревность — она узнаёт в сопернице иную себя, навсегда оставленную в прошлом. Это Аркадина Светланы Макуевой. Теперь она — плоть от плоти столичной богемы, вызывающе яркая, не терпящая ничего, кроме собственного голоса. Никого, кроме себя, не любящая пиявка. И если шальную Раневскую ещё можно пожалеть, то эту даму, высасывающую для себя чужую молодость, — нет.

Диана Ефимова выбрала другой рисунок роли: в её героине видна ещё дворяночка, выпорхнувшая в Москву из очаровательного провинциального поместья. Происхождение Аркадиной — подложка ее тщательно оберегаемого комильфо.

Но она ещё и талантлива, и знает себе цену как женщина. Сдерживает себя, льстит, игру ведёт тонко и умно. Актриса играет актрису — и делает это безупречно, с такими нюансами, что позавидовала бы Сара Бернар. Не любви, по-весеннему благоухающей, ей хочется, а собственной ускользнувшей весны. Мечты о славе и сцене, а не их самих. Ей, femme fatale, хочется быть Ниной, белой чайкой, а она давно уже птица-хищник. И в любви она фальшивит.

А Соня из «Дяди Вани» — нет. Она словно деревце: в исполнении Арины Толдиновой — совсем нежное и неуверенное, у Виктории Остапенко — уже окрепший, уверенный и потому могущий иронизировать над собой саженец, который по недоразумению вырос там, где ему не раскинуть ветви. Соня потому и тянется к Астрову — он сажает лес, а больше она никого в уединенности и беспросветности собственного существования не встретит.

Соня появляется на сцене четвертой, после Анны Петровны, и олицетворяет надежду на то, что чистое, пусть и выросшее в стеснении кривым, создание зацепится за жизнь.

Анне Петровне, героине «Иванова», это не удалось, хотя прежде она была хороша, весела, счастлива. Она пела. Руки ее и теперь — певучие, гибкие ивовые ветви. Такой воплощает ей Елена Хорошилова. Но меняется актриса — во втором составе выходит на сцену Ольга Расторгуева, — и руки её кажутся иссушенными ветками на почерневшем стволе.

Вот разность актерской природы: первая Анна отказалась от своей еврейской крови, отца и матери, от имени Сара, и, кроткая, смирившаяся, приняла безоговорочно всё, чтобы стать русской женой. Вся её чувственность и нежность остались только в руках. У Ольги Расторгуевой Сара, именно Сара — гордая, волевая, прямая, непокорная, и вся она, и даже тело её, измученное болезнью, — чувственны.

Как жаль их обеих! Чем заслужили они столько несправедливости в ответ на самое естественное — любовь?

К любви, кажется, тянутся все пять героинь, но до чего различны их чувства: Наталья Ивановна и Аркадина — собственницы, полагающие себя вправе выбрасывать или игнорировать то, что им принадлежит. Соня любит почти безмолвно, нетребовательно. Анна Петровна — беззаветно и страдает от своей преданности, и от осознания её бессмысленности. Наконец, Раневская любит иррационально, отметая рассуждения о благе для близких, и, в конце концов, для себя. Она тратит — деньги, эмоции, чужое тихое счастье.

В первом спектакле Раневская (Галина Ким) бежит в Париж не от отчаяния, а за удовольствиями, чувственными восторгами, за любовью, которая будет кидать её, как на средиземноморских волнах. В первом спектакле нет рассказа об утонувшем мальчике, который всегда будет призраком являться Раневской между вишневых деревьев.

Во втором спектакле такой рассказ сохранён, и Раневская Марины Решетняк бежит от своего горя, потерянного ребенка и несложившейся семейной идиллии, и наслаждается побегом. Ей жаль брошенную на саму себя дочь, но не настолько, чтобы расстаться со сладостным страданием. Разные мотивы уводят героинь прочь от сада, но поменяй текст местами, и получится ложно — слишком разные актрисы.

Раневская Галины Ким жёстче, циничнее, свою и чужие судьбы она пускает под откос сознательно. Героиня Марины Решетняк — скорее легкомысленная, безответственная. В ней чувства, довольно, впрочем, примитивные, намного опережают разум. А сад под вырубку продают обе, обеим от этого больно, и обе будут притворяться, что не это главное.

Что объединяет всех этих женщин? Обман и самообман, замкнутость и агония их мирков. Героини отражаются друг в друге, как в старых зеркалах с осыпавшейся амальгамой, но стать кем-то другим не могут — маются в узком пространстве сцены и судьбы. Оттого, видимо, момент, когда зрителей внутри спектакля приглашают в новую локацию, кажется облегчением и освобождением от чужой несчастливости. А от своей?

«Чехов души моей» — спектакль-психотерапия, в нём есть и холод, и жар, и отрезвление, и бокалы с шампанским. В нём немного тесно, могут устать ноги, в нём то прямо смотришь на происходящее, то располагаешься боком, и всё вместе это — преодоление неловкости, даже стыда перед собственной жизнью.

Деконструкция Чехова оказывается способом собрать себя. В финале спектакля пять чеховских героинь выходят на сцену, за их спинами горят свечи, в них бьют лучи софитов, и они, в черном, белом и красном, смотрят на нас без укора, но с усмешкой: «А вы сможете жить иначе? Вы-то знаете, что такое любовь?»