Новости и обзоры событий культурного Белгорода

Ключи от глубокой воды

Два вечера, две «Грозы», один театр: в минувшие выходные режиссер театра «Спичка» Оксана Половинкина представила театралам Белгорода премьеру своего спектакля по хрестоматийной пьесе Островского.

Впрочем, хрестоматийность закончилась на заглавии: эта сценическая история — не о морали, не о временах и не о нравах. Она — о нас всегдашних, о болезненных семейных путах, неразвернувшихся мечтах и о хронической несчастливости, неосознаваемой и происходящей подчас из ограниченности души, а то и ума.

Необязательно даже знать содержание пьесы — постановка идёт не от канона, но сразу погружает нас в темные воды Катерининой души. Из небытия входит она в пространство сцены, из небытия предстают перед ней Борис Григорьевич, Марфа Игнатьевна Кабанова, Варвара, Тихон — все, кто были виноваты…

Перед ней ли? Вместе ли с ней? Зритель слышит их монологи-оправдания, а те оборачиваются самообличением. И только одна Катерина приходит к покаянию, остальные остаются тенями, голосами рыб в глубокой воде.

Катерина, босая, со спутанными волосами, — уже утопленница, и всё, что слышит и видит зритель — это её мытарства, долгий миг между жизнью здесь и вознесением, когда каждое слово, каждый жест и помысел предстают на Суде Божем. Но испытания она прошла на земле, отмучилась, и пустят ее душу если не в рай, то назад, в жизнь. Оттого и предчувствовано ею чудо.

Такой спектакль невозможен на большой сцене — она требует канонического, с купеческим размахом Островского. На ней автор обличает и жалеет своих персонажей, а здесь, в узком пространстве камерного зала, они говорят за себя сами.

В безвременье им и торопиться некуда — колыхнется вода в глубине, и исчезнут, а пока говорят, говорят, злятся. У каждого из них — свой ключ к истории. Причем буквально — ключ: спрятан в кармане, висит на шее вечным знаком измены, качается на тонкой нити, искушая соблазном или ложным счастьем. И Катерине нужны все ключи, чтобы вырваться из давящей глубины.

Весь спектакль построен на таких деталях. Лаково-черные, острые, как у хищной птицы, ногти Варвары — они и пугают ее саму, и становятся ее частью: научилась ведь лгать, притворяться, научится и остальному.

Рыжие волосы обеих Кабановых: одинаковы мать и дочь, и если сейчас — меньше, то со временем… Ведьмы и есть, бесноватые. Одинаковые синие робы уравнивают говорящих, лишая их власти и привилегий, а Катерину голосом наделяют.

Огромная шаль (на черном — узор из глициний, прекрасных крепко сжимающих лиан) вытягивает потаённое из каждого персонажа: вожделение Бориса, жалкое какое-то, примитивное, ревность Марфы Игнатьевны к молодости и чувственности невестки (чай и сама не стара ещё), своеволие Варвары и безволие Тихона.

Для Кати же она — и саван грешницы, и желанная недостижимая радость материнства, и оберегающий покров.

Наконец, тени — те, которые говорят, те, с которыми говорят, и те, что вырываются из Катерининой души и исчезают навек.

И тут следует сказать об актерах. Премьеру в субботу и воскресенье играли два состава, и совершенно по-разному раскрывались их монологи, мизансцены и даже финал.

Светлана Макуева создала два несхожих образа Кабанихи. В первый вечер та была перевертышем: говорила до того складно, участливо, с сожалением о неразумности молодых, их самонадеянности, и вдруг, ошеломляюще резко обернулась властной, завистливой змеёй, заглянувшей в Катерину, как в серебряное зеркало, и отпрянувшей в страхе: увидела неминуемую кару. И мелькнуло невольное: что ее такой сделало? От чего она убегала и защищалась в молодости? За что пытается взять реванш?

Другой была Марфа Игнатьевна во втором спектакле: уже не та, настоящая Кабаниха, а злой дух. Произносила слова медленно, тягуче, зачаровывая, усыпляя речами, и глаза ее недобро светились, не по-человечески.

Варвара Виктории Больбот — дерзкая, и не всю свою искренность она утеряла, но уже становится лживой и безрассудно жестокой. Чёрно завидует Катерине — тому, что та желанна, и желанна запретно. Оттого-то Варвара и искушает ее, пытается вызвать ревность к Борису, а после пугается, что богобоязненность снохи откроет её собственные грехи.

У Анны Баулиной младшая Кабанова вышла иной: ей неловко ещё притворяться, она резка, груба, но много в ней и живого, и черные когти ещё мешают. Что ей Катеринин грех — своему-то она рада, сбежит с Ванькой Кудряшом, выплывет, а там уж свободой надышится.

Мужские персонажи сыграны Давидом Оплетиным (Борис Григорьевич) и Даниилом Толыпиным (Тихон). Рисунок их ролей был схож в обоих спектаклях, но когда ушло премьерное и дебютное волнение, голоса персонажей стали отчетливее.

Оба они жалкие, приземлённые, только увалень Тихон так свой ум и пропьёт назло маменьке, а Борис Григорьевич после устроится — неспроста назван человеком порядочно образованным. Ну, любит, ну, желает — да что там, молодость: запретное сладко, потом наскучит. Он — сторонний в этом «благочинном» мирке. Вот ушлет его дядька в Сибирь, а там он заново жизнь и начнёт, а эту позабудет.

Вот Тихон — тот несчастливец: и красив, и высок, и при капитале, да тесно ему под женской пятой. Может, и стал бы он хозяином, как Савёл Прокофьевич, дядька Бориса… Тянется к тому, но поздно, мать возмужать не дала. Тише, тише, дитятко. Страшно такое кончается: будет пить, бить, да каяться. Вот тебе и последние времена, Кабаниха, сама накликала.

Первый спектакль и получился об этих последних временах: менялись общественные устои, уходили изживший себя домострой и темная, протухшая как болотная вода, архаика. Ни разума в них не было, ни истинной веры, и жутко делалось оттого, что вот, могли бы перебороть — по-аксаковски, что ли.

Но ведь и у Островского не всё — ужас. А тут… схлопнулись глубины, и зачем, о чём только финальная песня? О несбывшемся? Да нет же, нет. О надежде! На искупление, на воскресение, на жизнь, на чудо. Но для другой Катерины.

Это первая — озлобившееся, но сперва всё же светлое наивное дитя, не знавшее горя и слишком уж восторженное в религии. Ее детская вера сияюща, но разум тёмен, как домострой Кабановых, лишён развития.

Что богомолицы, странницы, паломницы для воспитания женщины? Бредни. Потому и не прорывается в ней женщина, гаснет. И беззащитное дитя дрожит, скалится, как загнанный зверёк. И не покаяние несет богу через встречи со своими призраками, а обиду, и потому только рыбы видят и слышат ее горестную историю. Об этом рассказывает Екатерина Спиридонова.

У Гали Ким героиня другая. Взгляд ее трагичен, спина пряма. Она — зеркало. Она — и страстная женщина, волевая, яркая, а то и мягкая, трепетная, рассудительная.

Вот чему Кабаниха позавидовала, увидев соперницу. Борис Григорьевич этого не заметил, а Тихон испугался. И не пройди эта новая Катерина мытарств, стала бы мавкой с темными глазами — мстящей, утягивающей на дно. Пугающая тень ее вырывается, держит ключ, обвиняет и… растворяется в светлых слезах. Катерина — чиста, не её был грех. Её — надежда.

Поразительно, как по-разному можно сыграть одну историю — до необъяснимой немоты в один вечер, до катарсиса во второй. Как это выходит, что пьеса, из которой не ушли ни религия, ни традиция, ни купеческий дух, разобранная на длинные лоскуты и смётанная вновь, оказывается созвучной нашему миру в его не последние, хочется думать, времена…