Новости и обзоры событий культурного Белгорода

Жизнь как движение по кругу

Девиз театральной лаборатории «Учуд», в третий уже раз прошедшей на площадке белгородского драматического театра «Спичка» 25 и 26 ноября, хочется произносить шепотом и в кругу друзей: «Так рождаются спектакли». Потому что театр — таинство. Потому что в таком театре, как «Спичка», все пришедшие удивительным образом оказываются друзьями. И потому что в формате лаборатории первый и единственный раз явившийся на суд зрителя режиссерский эскиз создатели и зрители обсуждают вместе.

Создательница и хозяйка «Учуда» Оксана Половинкина поставила режиссерам сложную задачу: подготовить образы пластических спектаклей по классическим произведениям. И программа лаборатории действительно впечатляла: Жан Кокто, Чехов-драматург и Чехов-ироничный рассказчик, Федерико Гарсиа Лорка, Иосиф Бродский, Эрнест Хэмингуэй.

Но как возможно воплотить в движении, сведя к минимуму или полностью отказавшись от реплик, всё то, что в эти реплики, фразы, литературные раздумья заложено?! Таково искусство театра, в котором эскиз — скорый плод долгих раздумий творца, искусство театра, который незримо, внося свою волю и ставя спектакль выше воли человеческой, пестует Мельпомена. И тогда наравне с режиссером и его труппой предметы, время, пространство и сами обстоятельства направляют действо.

Здесь, пожалуй, требуются разъяснения. В финале представленного «Вишневого сада» играла музыкальная шкатулка: деликатная, тихая, настойчивая в своей правоте, она перекрывала вой сирени и звучала до тех пор, пока вой не стих, пока тихо не стало в зале, и только тогда отозвалась последней нотой и всхрипом — как вздохом — пружинки. В этом была надежда, утверждение права нашего мира на Чехова. В кино режиссер использовал бы такой акцент намеренно, но не в театре, где актеру не подвластно рассчитать завод музыкального механизма до столь важной секунды.

«Вишневым садом», поставленным Оксаной Половинкиной, лаборатория открывалась. Кстати, это тоже было ненамеренно (из-за погоды к началу не успевал другой режиссер «Учуда») и логически выстроило театральный вечер. Эскиз длился не долее пяти минут, но вместил и всего Чехова, и нашу действительность, и постапокалиптическое (апокалипсис — сегодня) будущее мира, от Чехова — всего человечного в нём — отказавшегося.

Сквозь холодный мрак заброшенного имения пробирался Искатель (сталкер, Раневская ли?). Он был опаслив, предельно напряжен, осторожен в движениях. Он знал этот мир, но как что-то намеренно забытое, запрещённое в памяти. Свет фонарика выхватывал пенсне, книгу, деревья с застывшими — только бы не навек — почками, сломанную механическую лошадку. Колченогую лошадку можно было завести, но куда бы она ускакала?! А и невозможно никуда ускакать без всего, что назначено человеческой природой.

И не тот это сад, и не тот усадебный дом, а бетонная коробка с иллюзией прошлого. Мир, в котором Чехов запрещён и нет больше права на противодействие пошлости и равнодушию. В этом пространстве, где призрачны чеховские герои (О, эти испуганные и пронзающие глаза Фирса!), таким же призраком, таким же несуществующим становится человек.

И всё же в клетке без птиц лежит сердце музыкальной шкатулки. Заведи его, и там, где чеховское сохранилось лишь в предметах, сквозь механистическое пробьётся живое, человечное, трепетное. Искатель исподволь чувствует, что есть нечто иное, большее, чем тьма, металл, бетон и холодность. И, до того призрачный, он обретает плотность. Он уходит, но заканчивается и забвение.

Этот спектакль невозможно назвать эскизом — он завершён. В рамках лаборатории он задал ключевую тему: классика является таковой не в силу возраста, а потому что она необходима человеку для света, совести и жизни вообще. Можно трактовать ее авангардно, с осмысленным вызовом, но только на фоне традиции, без которой всё — мир без луча света. И, как оказалось позже, финальный эскиз лаборатории замкнул её логический круг именно потому, что первым был показан такой «Вишневый сад».

У третьего «Учуда» была ещё одна сквозная линия — сочетание цветов: чёрное, красное, белое, чёрное, красное, чёрное. Бледно-зеленый — двумя акцентами в каждый из дней — как обещание нового ростка. И буйство красок — в самом щемящем и исполненном радости эскизе на самой «макушке» лаборатории.

Второй была явлена (глагол намеренный) «Кровавая свадьба» Лорки. Она осязаемо наполнила зал гулом, кипением крови, безумия, смерти, страсти. Семь вибрирующих минут на закате среди обугленных, но твердо стоящих деревьев. Да что там — разгоряченное противостояние началось и раньше, во мраке, когда фигуры только заняли пространство сцены! А после захотелось увидеть это снова. И снова. И снова.

На сцене было четырнадцать артистов. Звучало фламенко. Горели глаза и сердца. И маленькое пространство зала под напором музыки и отчаянной любви раздвинулось до огромного. И в нём было страшно, и горячо, и восхитительно.

Всё это сделал режиссер Алексей Колчев, руководитель Студенческого театра малых форм v. I.P. (БУКЭП), и его ученики. Не труппа, а сгусток энергии: все разные, но слитые воедино. Движениями они задавали ритм, повторявшийся во взаимодействии персонажей. Среди них были улыбавшаяся всем Смерть, пламенно-красная Любовь, рвущееся из оков Сердце с пепельной скорбью, и держащаяся в стороне юная в примиряюще бледно-оливковом Мать с белым свертком-младенцем в руках. Их спектакль был танцем и был нескончаемым напряжением.

А когда все выдохнули, началась многоцветная радость со спонтанными понарошками, играми и детской вознёй. Это был «Старик и море» Хэмингуэя. Импровизация, кажущаяся сначала неуместным чудачеством, а потом всё равно увлекающая — неповторимый стиль режиссёра и актрисы Киры Талановой из Нового Оскола.

В пластическом спектакле она не отказалась от текста, но, извлекая из старины Хэма главное, оживила его движением, попадающимися под руку предметами, придуманными на ходу забавами с малышами из зала. И взрослые зрители вдруг тоже оказались малышами, а может, рыбешками у берегов Гаваны, а может, такими же стариками, как рыбак Сантьяго. И вдруг из блестящего балагурства и смеха всплыло щемящее, и в горле защекотало от подступившего комка — тоска это была или счастье? А только слов, кроме «мы будем рыбачить с тобой вместе, потому что мне еще многому надо научиться», больше не хотелось и вспомнилось, что старикам нужны дети, детям — старики и что это — самая крепкая и надёжная связка в мире.

Во второй день режиссерской лаборатории артисты на сцене и зрители в зале проживали любовь отчаянную, прелестную любовь и ту, которая к жизни. Крутили немое кино, ловили птиц, рвущихся из сердца, и жмурились от слепящего солнца в софите.

Режиссер Татьяна Рашина, в прошлых «Учудах» участвовавшая как член художественного совета и педагог по сценической речи, поставила монопьесу Кокто «Человеческий голос». Свой эскиз, а по сути, уже спектакль, она назвала «Говорящая тишина» и, наполнив его песнями о завершающейся любви, вложила рефреном в уста героини строки из них. Героиня, к слову, одна, но играют её две актрисы. Такая раздвоенность — попытка рассказать о том, что чувствует современница уже не Кокто, а наша, и в то же время освободить героиню от прописанного драматургом финала.

«Говорящая тишина» — ещё и спектакль-танец. Он начинается потрясающим расщеплением героини, когда одна её ипостась вырывается из объятий возлюбленного, а другую, более ранимую и слабую, возлюбленный отрывает от себя сам. Движения обеих их схожи, затем антагонистичны. Одна бережёт каждую мелочь, связанную с ушедшим мужчиной, другая бросает ему вызов. Одна кутается, как в объятия, в забытый им пиджак, другая облачается в элегантный плащ, подчеркивающий изгибы её тела. Одна угасает от любви, другая, выплескивая красное вино, надевает шпильки и утверждает своё «Я буду!» И это ведь знакомо каждой: вместе с любовью умирает одна из тех разных женщин, девочек, девушек, что живут в каждой из нас, зато остальные становятся сильнее и приходят к любви — другой любви — снова.

Стоит отметить внимание режиссера к деталям: разумеется, музыка (из-за неё насилу сдерживаешь в первые минуты рыдание), винный цвет платьев, сигаретный дым, запах которого неожиданно уместен и остёр, наконец, письма, которые с дрожью перечитывает и рвет героиня, — не бумага, а именно письма, от Него к Ней, от Неё к Нему. Зритель не знает об этом, строки из переписки не звучат, но они, составленные из реплик Кокто и мыслей режиссера, подлинны.

Следующий эскиз, подготовленный режиссером Анной Долгополовой совместно с Татьяной Рашиной, оказался на контрасте с Кокто очаровательным и весёлым. (На контрасте — ещё и потому, что одну из героинь в «Говорящей тишине» играла как раз Анна.) Инсценировка чеховской «Женщины без предрассудков» была выдержана в стиле немого кино, и это было признание в любви не только русскому классику, но и Чарли Чаплину.

По сюжету молодой застенчивый клерк, в прошлом клоун, делал предложение барышне из приличной семьи, а его знакомец, пригрозив раскрытием невесте клоунской тайны, затеял шантаж. У ребят из театральной студии «Акт» получилось показать эту незамысловатую историю с милым юмором, чистотой и очень важной равно для Чехова и Чаплина наблюдательностью.

К слову, и эти юные артисты, и их коллеги во время зрительского обсуждения (формат лаборатории предполагает и такие дискуссии) всё ещё отчасти держались своих ролей. Это смотрелось очень достойно и выражалось в том, как они располагались в пространстве зала, какую позу принимали и как реагировали на произнесенные в их адрес слова.

Ну, а завершалась лаборатория пластическим этюдом к стихотворению Иосифа Бродского «Не выходи из комнаты». Им два театральных дня словно замкнулись в кольцо — стилистически и сюжетно.

На сцену, в закрытые от внешнего мира камеры механистически выступили персонажи. Они были определенно живыми, но лицами слившимися со штукатуркой. Равнодушные ко всему, кроме смартфонов перед носом, стерильные в мыслях, чувствах, желаниях, интересах. А в стены их камер бессильно билась бабочка-вдохновение. Это и есть наше почти наступившее постапокалиптическое будущее, постмодернистская обезличенность. В нем нет и не может быть Кокто, Хэмингуэя, Лорки и Чехова — они под оруэлловским запретом. Но любопытства не запретить — оно для этого излишне вольнО.

Первая строка Бродского стала ироническим девизом весны двадцатого года, и в эскизе прозвучала только она, хотя всё стихотворение и времени, и социальной динамике созвучно. Созвучно и то, что большинству, кроме этой строки, ничего не известно — достаточно мема.

Постановщик Анастасия Климова, введя двух персонажей, сперва идентичных, а далее выбирающих один — «возглас счастья», другой — глухую изоляцию, обыграла и эту примету времени, и буквальный текст Бродского, и его подтекст. «Запрись и забаррикадируйся // шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса». Жажда свободы vs. аморфность, причем подневольная: кто-то, не раскрывая себя, научил жить так, ввел это в норму. Но первый персонаж, найдя в комнате коробку с нежно-зелеными туфлями, становится любопытен и чуток, а другой предпочитает окончательно замкнуться. Спасти его оказывается невозможным. Тут нет вины спасающего.

Студийцам мастерской «Альтер Эго» удалось точно передать это напряжение. И если в первом эскизе, «Вишневом саде», оно шло от опыта исполнителей, то здесь всё строилось на юношеском порыве и интуитивном чувствовании мира. Пластическое решение при этом было очень оригинально, а резкое разделение на черное и белое отлично сыграло после эскиза о «немом кино», в котором ничто не было абсолютно черным или абсолютно белым.

Рассказ о режиссёрской лаборатории «Учуд» хочется завершить словами Чехова: «Берегите в себе человека». И раз уж всё в этом тексте закольцовано (или все-таки движется по спирали?), — короткой ремаркой: так спектакли не просто рождаются — так они уже живут, цельные, и серьезные, и взрослые.